«Дыхание Чейн-Стокса» и другие рассказы - Владимир Глянц

На третьем дворе мы на целый час задержались возле работающего Ракова. Раков лежал кверху загорелым лицом под одной из своих машин. Я всегда с ужасом слышал его фамилию. Ведь рак – смертельное заболевание, а тут тебе день и ночь твердят: Раков, почему не постригся? Раков, ты сдал контрольную? Иди домой, Раков, и не возвращайся без родителей. Я в точности не знал, может ли такая страшная фамилия губить того, кто ее носит. И тем более – окружающих. На мой взгляд, пока еще Раков не казался больным, но ведь рак коварен. Может, Раков только казался здоровым.

На весь наш двор он был самым страшным энтузиастом автомобильного дела. Сколько помню, он всегда возился с железяками и уже не первый год пытался собрать из нескольких разбитых инвалидных колясок что-нибудь ездящее.

– Что, скучно, ребят? – добродушно спросил из-под машины Раков.

– Угу, – сказал я, а Виталик промолчал.

– Подайте-ка вон ту хреновину, – попросил он.

Мы с радостной поспешностью одновременно нагнулись и стукнулись головами.

– Давай еще раз, – сказал я, ударяя Виталика лбом в лоб, – а то поссоримся.

Это было смешно, потому что мы еще даже не подружились. Однако правило это выполнялось всеми пацанами, даже теми, кто на момент случайного стыка лбов были в ссоре. С внешней стороны это было чистое суеверие, но под ним таилось другое – замечательное миролюбие всех пацанов нашего двора.

Воздух около раскалившихся на солнце раковских железяк пах бензином, ложно уверяя нас в их жизнеспособности, точно эти железные скелеты вот-вот и впрямь поедут. У меня уж темечко раскалилось, пока мы так стояли.

– Слушай, пойдем на второй двор, – предложил я. – Там фонтан.

– Пошли, – сказал Виталик.

В налитом по самые края, но отнюдь не фонтанирующем фонтане вода зацвела и пахла болотом. На ощупь она была горячая. Я немного смочил голову и лицо, а Виталик не стал. «Это его дело», – подумал я. То есть я не подумал: «Ну что ж ты, мямля, всего боишься», а почему-то подумал иначе. «Это твое дело», – подумал я.

– Пойду обедать, – сказал Виталик.

Меня это удивило. Дворовое приличие требовало немного поныть, дескать, так не хочется уходить, но сам понимаешь…

Виталик словно с луны свалился, он не соблюдал дворовых приличий.

– Если хочешь, я могу после обеда выйти с напильником, – сказал я. – В города поиграем.

– Что-то пока не хочется, – сказал он.

«Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Он всегда говорит, что думает?»

С тем я и ушел.

Я думал после обеда не спешить, но что-то у меня внутри тикало, словно мне к спеху. Не найдя во дворе Виталика, я огорчился. Потом слышу, хлопнула дверь его подъезда. «Значит, идет», – подумал я, не поворачиваясь туда.

– Вообще-то можно каток завести, – сказал я как бы сам с собой. – Попробуем? – обратился я уже к нему.

Он задумался. Пока этот воспитон думал – воспитонами я называл маменькиных сынков, – я решительно ухватился за поручень и в тот же миг заорал не своим голосом. Поручень был раскален, как папин утюг. Я плюнул на него, и слюнка, испаряясь, забегала, как ртуть. Я обмотал руку промасленной тряпкой и взобрался на каток. Уже ученый, я осторожно дотронулся до сиденья – было горячо, но терпимо. Сиденье представляло из себя подобие мутного зеркала.

– Ну и рожа! – сказал я, заглянув в него. – Гляди-кась!

– Мне и здесь неплохо, – сказал Виталик. Он, видно, боялся испачкаться.

А зря, на катке было отлично. Все рычаги, которые я дергал, хорошо слушались и переключались. Казалось, вот-вот каток включится и пойдет. Но он впитал столько солнца и был такой горячий, что пот лил с меня градом. Вдруг, без всякой причины каток мне надоел. Надоел, осточертел, опротивел. Я спрыгнул с него и остановился в нерешительности. Что делать дальше? Я не знал.

Солнце и жара превратили голубое небо в пыльный половик.

– Слушь, Виталь! Давай на мух охотиться?

– Зачем? – спросил он настороженно.

«Тоже еще мне, – подумал я. – Зачем? Зачем?»

– Ты, что ли, не знаешь, что мухи – переносчики дизентерии? Прошлым летом мы с сеструхой заразились и попали в больницу.

– Ты был в больнице?

«Еще бы тебе не удивляться, – подумал я. – Ночевать и жить не дома для такого воспитона – конец света».

– Целых два раза. Знаешь, от дизентерии некоторые дети даже умирают. – Тут я специально сгустил краски. Я слышал, что иногда умирают, но сам не видел. – Ну и вот, а мы будем этих переносчиков уничтожать.

Виталик усмехнулся. Дескать, мух тут – миллионы…

Он начинал мне действовать на нервы. Заметив лежащую у водосточной трубы фанерку, я соскочил с катка. Фанерка была подходящая.

– Нужно еще палочку и веревку, – сказал я.

Виталик промолчал. «Как ты не понимаешь, – хотелось сказать ему. – Тебе скучно, и мне скучно, но приключение притягивается тем, что делаешь. Делай! Что-нибудь и получится».

В приямке у шестого подъезда я увидел кусок проволоки и спрыгнул вниз.

– Сгодится вместо веревки, – сказал я.

Идея мухоловки, возникшая в моей голове, была проста. Фанерка подпирается палочкой, от палочки тянется веревка. Зашла муха под фанерку – дерг за веревку! Фанерка – хлоп! И от мухи – только мокрое место.

Дождавшись, когда в тень от фанерки забрели сразу две мухи, я резко дернул на себя проволоку, фанерка шлепнулась, накрыв одну, другая улетела. Вдруг я услышал над самым ухом сопение. Скосив глаза, я близко увидел белобрысую голову Виталика.

О, кошмарный сон воспитавшей его мамы! Виталик встал на щебенку голыми коленками, а чтобы лучше видеть охоту на мух, еще и облокотился.

– Ты понял? – прошипел я шепотом. – Держи проволоку, а я сбегаю домой за приманкой.

Виталик живо перехватил проволоку, рука его дрожала.

– Есть первая муха! – приговаривал я, взбегая по прохладной лестнице, – Есть!

Не уверен, что имел в виду только муху. Может, и Виталика немного?.. Никто никого не подчиняет. Просто мой жизненный опыт богаче, чем у Виталика. Как говорит дед Вася из двенадцатого подъезда: так – судьба.

Уже лежа в кровати, я перебирал прошедший день и вспомнил, как Виталик, подав мне на прощанье грязную лапу, сказал:

– Вов! Если хочешь, завтра выйду во двор с великом.

«Хороший пацан», – думал я, засыпая. Перед глазами пошли мухи, мухи, много мух… Мухи с зелено-радужными брюшками сучили лапками. Ползая, вдруг, словно что-то очень важное вспомнив, резко меняли направление. Словно бы спохватясь: что ж это я! Ушла за покупками, а утюг забыла выключить…

Никто никого не подчиняет. Просто жизненный опыт Толика Кривого богаче моего. Если по отношению к Виталику, так похожему на Петю из книжки «Белееет парус», я был как бы Гавриком, то по отношению к Толяну я сам был и Петей, и воспитоном, и маменькиным сынком.

Hoc

Жида мог получить любой мальчишка во дворе, и означало это скорее – жадина. Некоторая жадноватость во мне была, и я думал, что вот это и есть мое еврейство. С ним мне было кисло, жарко и стыдно.

Как-то раз, в пионерлагере, изнемогши от тревог за сохранность только что присланной родителями посылки, я достал из тумбочки, всегда сложно пахнувшей мылом и печеньем, что там еще оставалось, и раскидал ребятам по койкам. При этом я, может быть, излишне молодцевато (молодцеватость с надрывом) покрикивал: «Ну, держи, что ли?» или: «Лови, разиня!» Боже, каким легким вдруг сделалось все! Какой новенький восторг охватил душу: так вот что значит быть русским! Как это хорошо не иметь лишнего, а, заимев, легко с ним расставаться, не жидоветь.

Конечно, тут не обходилось без излишеств. Прихваченный на самом входе импульс собственника: не дам! – в котором ведь были и вполне законные осторожность и ограничение, – заменялся бескрайним и в силу того противоестественным: «Да катайся на моем велике сколько влезет!» Кабы тут не было насилия над собой, наверно бы я сказал спокойней: «Катайся сколько хочешь». В этом «сколько влезет» были уже и злость и раздражение, что такой дорогой ценой приходится покупать ту самую русскость, которая другим ребятам достается просто даром.

Раздать гостинцы – нетрудно. Подарить же велосипед (что я, дурак, что ли?) не входило даже в самое фантастическое испытание на русскость. Конечно, не сам велосипед раздавался и раздаривался, а только время катания на нем. Но если зайти слишком далеко и все это время раздарить, то на мою долю останется только спускать эту железяку во двор и потом мужественно затаскивать ее на четвертый этаж. Здесь что-то было неладно.

Ох, непросто быть русским… То есть русским-то как раз быть очень просто, вот таким, как жирдяй Миха, – у него вообще хрен покатаешься. В качестве местного чуда крайне редко он мог кому-то одному дать свой велик на один круг, да и то потом весь этот круг бежал за тобой, сопя и приговаривая: «Полегче на педали дави, смотри за дорогой-то, не видишь – яма! Ну, ладно, хоре. Покатался, и будя». Придирчиво осматривая техническое состояние своего стального коня, он ныл: «Чегой-то с шиной-то, а»? И долго еще потом снимал проценты со своей как бы не знающей никаких границ, как бы безумной щедрости. Ну, например, завидев тебя в очереди на пинг-понг, или в кассу булочной, или на прием к врачу, обязательно вотрется перед тобой. А на вопрос: «Ты, чего?» – строго напомнит: «Ты че, забыл, что ли?..»